|
|
Введение в историю логики
|
|
|
|---|
Первую попытку написать историю логики мы находим у гуманистов, и в качестве первого историка здесь, вероятно, должен считаться Петр Рамус. В его работе Scholarum dialecticarum libri XX мы находим примерно тридцать небольших отрывков, посвященных этой истории. Правда, как историк логики Рамус является настолько же великим фантастом, насколько и логиком: он говорит о логике патристики (Logica patrum), причем Ной и Прометей оказываются первыми логиками, потом о логике математики (Logica Mathematicorum), к которой причислены пифагорейцы. Затем следуют логика физиков (Зенон из Элеи, Гиппократ, Демокрит и т.д.), логика Сократа, Пиррона и Эпиктета (sic!), логика Антисфена и стоиков (здесь называются также мегарики и среди них Диодор Кронос) и логика академии. И только затем идет логика перипатетиков, где Рамус упоминает так называемую аристотелевскую библиотеку, т.е. Органон (каковой, согласно ему, как и П.Цюрхеру в наши дни, не Аристотелем создан), наконец, логика аристотелевского интерпретатора и последователя Галена.
Эта книга написана в середине XVI столетия. Примерно пятьдесят лет спустя мы находим менее охватывающую, но более научную попытку Б.Кекермана. Его произведение сохраняет свое значение и поныне, к тому же он собрал длинный ряд названий с точными временными данными. Тем самым заложена основа для изучения логики XVI столетия. Однако суждения Б.Кекермана не более ценны, чем таковые у Рамуса. Большинство цитированных им логиков Б.Кекерман, кажется, только бегло прочитал, например Госпиниануса. В целом здесь речь идет больше о библиографии, чем об истории логики.
| |
|
|
|---|
Рамус был хоть и плохой, но все же логик, и Кекерман имел определенные знания по логике. Подобное можно сказать с трудом о их последователях вплоть до Больцано, Пирса и Пеано. У большинста историков логики XVII, XVIII и XIX столетий речь идет скорее об онтологических, эпистемических и психологических, чем логических проблемах. Причем за немногими исключениями все, что в этот период возникло, настолько определено господствовавшими тогда предрассудками, что мы вправе весь период причислить к предистории нашей науки.
Названных предрассудков по существу три:
1. Прежде всего господствует общее убеждение, что формализм мало имеет дело с "истиной" логикой. Поэтому формально-логические исследования или вовсе не замечаются, или обсуждаются с презрением как нечто побочное.
2. Далее, схоластика - отчасти из-за только что названного первого предрассудка - рассматривается как media tempestas, как "темное средневековье", лишенное науки. Но поскольку схоластика обладала высокоразвитой формальной логикой, то делаются попытки или найти в истории совершенно других "логиков" (не только вроде Ноя и Эпиктета, как у Рамуса, но и вроде самого Рамуса, как было у более поздних, чем он), или хотя бы найти якобы улучшенную интерпретацию Аристотеля, что выводило все исследование на ложный путь.
3. Наконец, точно так же общепризнанно господствующей является примечательная вера в линейно прогрессирующее развитие всякой науки, следовательно, также и формальной логики. Поэтому совершенно незначительные книги "современности" неуклонно стремятся ставить выше гениальных произведений классиков прошлого.
| |
|
|
|---|
Чтобы привести пример исторического описания того времени, процитируем одного человека, который имел честные намерения хотя бы прочитать Аристотеля, что ему удалось в отношении большей части Органона, но как раз не в отношении важнейших сочинений. Об этом он говорит сам:
Откровенность (ingenuity) требует признать, что при попытке представить Аналитики и Топику Аристотеля - хотя я и затеял все целиком старательно прочитать и понять то, что там понятно, - мои усилия и терпение истощались прежде, чем я доходил до конца (before I had done). Почему я обязан расточать (trow away) так много времени и мучительного внимания на то, что дает мало действительной пользы? Если бы я жил в такое время, когда знание "Органона" Аристотеля возводило человека в высший ранг в философии, то мое честолюбие, возможно, обрекло бы меня на несколько лет мучительных штудий; меньшего, по моему мнению, не было бы достаточно. Такие мысли всегда одолевали (got the better of) мою решимость, как только первое рвение начинало охладевать. Я могу (поэтому) только сказать, что прочитал некоторые части различных аристотелевских книг старательно, некоторые поверхностно (slightly), некоторые, вероятно, вовсе нет... Из всей литературы (Органон) является самым сухим и труднейшим: автор употребляет бесконечные усилия на аргументацию, (говорит) о вещах абстрактнейшего рода в лаконичном стиле, и часто с напускной (affected), как я полагаю, темнотой; и все (это), чтобы доказать общие высказывания (propositions), которые в конкретном применении кажутся очевидными сами собой.
Это поистине умилительное признание не только в том, что Рид реферирует учение логика, которого он вовсе даже не читал, но - и это много важнее - в том, что для шотландских философов формальная логика бесполезна, непонятна и скучна. Однако тексты, которые в первую очередь кажутся ему непонятными и бесполезными, являются как раз такими, каковые каждый логик причисляет к прекраснейшим и плодотворнейшим в истории.
Подобное имеет место почти у всех философов так называемого нового времени от гуманистов до подъема математической логики. При таких обстоятельствах никакая научная история логики не могла возникнуть: она предполагает уяснение того, что есть наука логики.
Описанное отношение к формальной логике подтверждается далее в главе о "классической" логике. Здесь мы хотели бы остановиться еще только на Канте, который прямо выразил затронутые воззрения на историю логики.
| |
|
|
|---|
Кант не пал жертвой первого и третьего из названных предрассудков. Он проницательно заметил, что логика его времени (другой он не знал вовсе) не лучше, чем аристотелевская, и вывел отсюда заключение, что со времен Аристотеля логика не достигла никакого прогресса:
То, что логика еще в древнейшие времена проделала этот подлинный путь науки, можно усмотреть из того, что со времен Аристотеля она не сделала ни одного попятного шага, если не считать улучшениями устранение некоторых излишних тонкостей или более отчетливое определение достигнутых результатов, каковые, однако, относятся скорее к элегантности, чем к надежности науки. Примечательно в ней также то, что доныне она не смогла сделать ни одного шага вперед и, таким образом, согласно всем воззрениям, кажется законченной и завершенной. Ведь если некоторые новаторы помышляют расширить ее через внедрение в нее отчасти психологической главы..., отчасти метафизической..., отчасти антропологической, то это свидетельствует о их незнакомстве с собственной природой этой науки. Это не наращивание, а искажение наук, когда их границы растекаются; границы логики совершенно точно определены, однако, тем, что она является наукой, которая подробно излагает и строго доказывает ни что иное, как формальные правила всякого мышления [будь оно априорное или эмпирическое].
| |
|
|
|---|
Это примечательный - вероятно единственный в историографии - факт, что Карл Прантль, который первым в Европе взялся писать историю формальной логики, именно затем и составлял всю жизнь свой труд, чтобы доказать, что Кант был прав, т.е. формальная логика вообще не имеет истории.
С одной стороны, в его огромном произведении речь идет о некотором - составленном с ложной во многих отношениях точки зрения - собрании текстов, которое сегодня, правда, уже более не достаточно, но все же остается незаменимым. Прантль является также первым, кто серьезно воспринял и обсудил, - хотя большей частью в полемическом и искаженном духе - всех античных и схоластических логиков. Тем самым он создал, можно сказать, историю логики и оставил произведение огромной полезности.
Но, с другой стороны, почти все, что он говорит в своем комментарии об этих логиках, настолько определяется названными предрассудками и к тому же написано при таком большом незнакомстве с логической проблематикой, что за ним нельзя признать никакой научной ценности. Прантль исходит из кантовского утверждения, он полагает, что происходившее после Аристотеля было лишь порчей аристотелевских мыслей. Все, что в логике формально, является, по нему, ненаучным. К тому же все - даже Аристотеля - он истолковывает не из самих текстов, а из точки зрения декадентской "современной" логики. Из-за этого, например, аристотелевские силлогизмы истолковываются превратно, в смысле Оккама, всякая логико-высказывательная формула терминологически интерпретируется, исследование иных, чем силлогистика, предметов обозначается "пышным пустоцветом" и, конечно, нет речи ни о какой действительно формально-логической проблеме.
Если в силу этой позиции произведение - за исключением собрания текстов - уже обесценено, то из-за настоящей ярости против всего, что Прантль в своей логической непосредственности рассматривает несоответствующим, то и другое еще дальше ухудшается. И эта ярость переносится с теории на личности логиков. Ее жертвами падают прежде всего мыслители мегарского, стоического и схоластического течений. Как раз по поводу тех мест, в которых эти логики развивают очевидно оригинальные и важные формально-логические теории, на них изливаются насмешки и даже пошлые ругательства.
Мы хотим подтвердить это немногими - в сравнении с массой имеющихся - местами из его Истории логики.
Хризипп, крупнейший стоический логик, собственно нового в логике не сотворил, потому что только повторяет уже имевшиеся у перипатетиков, равно как и внесенные мегариками, частности; его деятельность состоит в том, что своей манерой изложения материала он в достойной сожаления степени обволакивает его пошлостями, тривиальностями и школьными раскладками по полочкам (Abschachtelung). Да, Хризипп "является прототипом всей ограниченности школярства". В общем стоическая логика представляет собой "ухудшение" ранее достигнутого, "безграничную тупость", потому что "именно всякий, кто всего лишь списывает чужие творения, впадает тем самым в опасность выставить на обозрение свою собственную глупость". Стоические законы являются "документами духовной нищеты". Да, стоики были не только тупыми, но и морально испорченными людьми, поскольку были каверзными: их направление "не только не имело никакой научной логической ценности, но даже и в области этики имело значение безнравственного момента". О схоластиках Прантль говорит следующим образом: "Нами овладевает чувство сожаления, когда мы видим, как внутри одного чрезвычайно ограниченного круга лиц с негениальным усердием, старательно эксплуатируются возможные односторонности вплоть до исчерпывания или, когда подобным образом столетиями растрачивались напрасные усилия, чтобы привести к бессмыслице методы". Поэтому "для прогресса той науки, которая обозначается как "философия" в собственном смысле, средневековье должно рассматриваться как потеряное тысячелетие". Не лучше в XIII столетии и позднее: "Среди многочисленных авторов, каковые все без исключения проживали чужие ресурсы, примечательно одно единственное отличие, состоящее в том, что одни скудоумные, как, например Альберт Магнус или Фома Аквинский, в бездумных поисках авторитетов нахватывают разного рода обрывки чужого добра, напротив, другие, как, например Дунс Скотт, Оккам и Марселиус, по крайней мере умеют остроумно использовать находимый материал...". "Даже Альберт Магнус плохо соображал". Было бы "большой ошибкой считать самостоятельным мыслителем" Фому Аквинского. Его сомнительная философия является всего лишь "его бездумным смешением двух существенно несовместимых точек зрения; это ведь может быть делом только темного рассудка..." и т. д.
Аналогичное суждение сохраняет силу к более поздней схоластической логике. "Пышный пустоцвет" называется глава об этом. Прантль сожалеет о том, что вынужден приводить воззрения этих логиков, "ведь единственное дальнейшее изложение предмета, которое состояло бы в том, чтобы просто сказать, что вся эта логика есть одно бездумное занятие, основательно обидело бы составителя истории и без точных доказательств не было бы воспринято".
Опровергать Прантля в частностях было бы колоссальной и едва ли нужной работой. Будет лучше совершенно отвлечься от него. Он должен - к сожалению - рассматриваться современным историком логики как несостоявшийся. Впрочем, опровержение достигается новыми исследованиями, общие результаты которых собраны в этой книге.
| |
|
|
|---|
Прантль оказал решающее влияние на историографию XIX и частично даже XX вв. До подъема новых исследований, проистекающих из математико-логических кругов, интерпретация и оценки Прантля некритически принимались как совершенно общепризнанные. Даже и позднейшие историки логики зачастую, подобно Прантлю, по-прежнему смешивали нелогические вопросы с логическими. Это видно из того, что в своей истории логики мыслителям, которые логиками не являлись, они уделяли много места, а логиками, напротив, все больше пренебрегали.
Несколько примеров:
Фридрих Юбервег, сам отнюдь не плохой логик (он, к примеру, умел отличить логику высказываний от логики имен (Termlogik), что в XIX в. было редко), в своем обзоре по истории логики Аристотелю он посвящает четыре страницы, эпикурейцам, стоикам и скептикам - две, всей схоластике - две, совершенно же неплодотворному периоду от Декарта до своего времени - пятьдесят пять. Причем, скажем, Шлейермахер получает больше места, чем стоики и Декарт, и столько же, сколько вся схоластика. Р.Адамсон посвящает Канту не меньше шестнадцати страниц, а всему времени от смерти Аристотеля до Бэкона, следовательно, мегарикам, стоикам, комментаторам и схоластикам - только пять. Еще несколько лет назад Макс Похленц отводит едва дюжину страниц стоической логике в своем огромном произведении об этой школе.
Параллельно с этим общим тоном шло превратное толкование старых логических учений: они при этом так обрабатывались, что в них видели только то, что соответствовало "классической" логике, а все прочее или вообще не замечали, или истолковывали в смысле классической силлогистики, или, наконец, объявляли казуистикой. Нет возможности разбирать детали этого превратного толкования. Однако несколькими примерами их следует подтвердить.
Так, ассерторическая силлогистика Аристотеля искажается: силлогизм понимается в "классической", т.е. восходящей к Оккаму манере как ключевое правило, и вводят "бессмертного" Сократа в маленькую посылку, в то время как у Аристотеля силлогизм является соответствующей формой высказывания и никогда не включает в себя единичных терминов. Стоическая логика вопреки разуму сплошь понимается как логика имен (Termlogika), хотя она совершенно однозначно является логикой высказываний. Аристотелевская модальная логика была настолько слабо понята, что, когда в 1934 г. А.Беккер дал корректную интерпретацию этого учения, то все полагали, что имеют дело с чем-то революционным, хотя, по существу, речь шла об основной, известной еще Альберьу Великому интепретации. К тому же как Аристотель, так и Фома Аквинский были вписаны в теофрастовское понимание модальных высказываний и модального силлогизма, каковых они вовсе никогда не представляли.
Неудивительно, что, когда возникла математическая логика, установления, которые принадлежат к основным достижениям прошлых эпох, связывались с именами Де Моргана, Пирса и других: научной истории формальной логики в то время еще не было.
| |
|
|
|---|
Научная история логики, свободная от названных предрассудков и основанная на обстоятельном изучении текстов, возникла только в XX в. Важнейшие исследования в различных областях обсуждаются в отдельных частях нашего изложения. Здесь надо сказать только следующее:
Возникновение современной истории логики для всех периодов - за исключением математической логики - стало возможным благодаря историкам философии и филологам XIX в. Прежде всего они корректно издали и литературно обработали ряд текстов. Однако большинство филологов классических языков, средневековья и индологов обнаруживали мало понимания и даже мало интереса к формальной логике. Из одних только их больших и заслуженных трудов история логики возникнуть не могла.
То, что она возникла, мы обязаны факту, что формальная логика снова ожила причем в форме математической логики. Почти все новейшие исследования в этой истории были осуществлены математическими логиками или историками, которые разбирались в математической логике. Мы должны назвать только три имени: Чарлз Сандерс Пирс, предшественник нынешних исследований, знаток как античной, так и схоластической логики; Хайнрих Шольц и Ян Лукашевич с их публикациями 1931 и 1935 гг. Оба оказали решающее влияние во многих областях истории логики: благодаря им возникло серьезное изучение античной, средневековой и индийской логики.
Тем не менее до сих пор речь идет только о начале. Мы уже обладаем фундаментальными познаниями различных, по существу, формообразований (Gestalten) формальной логики, хотя знаем мы их все же преимущественно только в отрывках. Это ощутимо прежде всего для схоластической и индийской логики. Но так как сегодня небольшая группа исследователей систематически озабочена историей логики, то можно предвидеть, что это положение в течение следующих десятилетий улучшится.
| |
|
|
|---|
Для введения в нынешнее состояние исследований и для оправдания членения настоящего произведения сначала нужно задать конечный итог. Он является новым - впервые сформулированным здесь - обзором становления формальной логики. Речь идет об обзоре, который сильно отличается не только от предшествующих представлений истории логики, но и от широко распространенных воззрений на духовную историю вообще. Он не является, однако, "синтетическим суждением a priori", а есть установленная на основе эмпирических исследований теза, которая опирается на результаты всего настоящего произведения. Ее значение, кажется, выходит за границы истории логики: обзор позволительно рассматривать как вклад в общую духовную историю человечества и тем самым в социологию знания.
| |
|
|
|---|
Формальная логика, насколько известно, возникла в двух - и только двух - культурных регионах: западноевропейском и индийском. В других, - скажем, в китайском - мы, правда, находим методику дискуссии и софистику, однако формальная логика в смысле Аристотеля или Дигнаги там не развивалась.
Оба направления в последующем далеко перешагнули границы своих исходных областей. Мы говорим здесь не только о распространении европейской логики в тех американских, австралийских и других странах, которые заселялись из Европы; например, Северную Америку, каковая после Пирса образует один из важнейших центров формальнологических исследований, также может рассматриваться как относящаяся к западному культурному региону. Еще больше господствует западная логика в арабском мире в раннем средневековье; через миссионеров она проникла даже в армянскую культуру (указанием на этот факт я обязан профессору ван ден Оуденриджну). Можно привести и многие другие подобные примеры. То же самое можно сказать и в отношении индийской логики, которая проникла в Тибет, Китай, Японию и другие страны. Географически мы имеем дело, следовательно, с двумя жизненными центрами развития логики, влияние которых в ходе времени расходилось в различных направлениях на чужие территории.
О хронологии и периодизации истории логики надо сказать следующее: в Европе эта история начинается в IV столетии до р. Х., в Индии примерно - в I столетии нашего летоисчисления. До этого как в Греции, так в Индии и Китае, а возможно, и в других странах, имеется нечто вроде предыстории логики; однако говорить о какой-то "логике Упанишад" или "логике пифагорейцев" есть совершенное недопонимание. Конечно, мыслители этих школ строят умозаключения; но логика состоит не в том, чтобы умозаключать, а в том, чтобы умозаключения изучать. Такое изучение наверняка возникло не до Платона и ньяя; до них мы в лучшем случае имеем дело с определенными приноровленными к использованию каноническими правилами для дискуссий - критика же и анализ этих правил совершенно отсутствуют.
История западной логики может быть подразделена на пять периодов: 1. античный (до VI в.); 2. раннее средневековье (VII-XI вв.); 3. схоластика (XI-XV вв.); 4. эпоха современной "классической" логики (XVI-XIX вв.); 5. математическая логика (с середины XIX в.). Два из них - раннее средневековье и время "классической" логики - представляют собой неплодотворные периоды, так что в истории логических проблем они могут быть почти полностью оставлены вне внимания. Допущение об отсутствии плодотворных логических исследований между античностью и схоластикой, вероятно, может быть опровергнуто указанием на арабскую логику. Однако, с одной стороны, она поныне все еще не изучена, с другой стороны, результаты уже предпринятых исследований пока имеются только на арабском языке и из-за этого, к сожалению, нам недоступны.
Периодизация индийской логики пока еще не может быть проведена с подобной точностью. Верным представляется только одно: мы должны принять по меньшей мере два больших периода - древняя ньяя и буддизм вплоть до X столетия нашего летоисчисления и навья (новая) ньяя с XII столетия.
| |
|
|
|---|
Логика не обнаруживает никакого линейно-непрерывного развития. Картина ее истории больше похожа на ломаную линию. Из скромного начала обычно очень быстро - примерно за столетие - она возвышается до впечатляющей высоты, но затем почти так же быстро идет к закату. Старые достижения забываются, проблематика больше никого не интересует или же сама возможность двигать логику разрушается политико-культурными событиями. Затем столетия спустя исследовательская работа начинается заново. В ее распоряжении больше только обрывки старого добра, надстраиваясь над ними логика снова возвышается.
Мы могли бы предположить, что развитие логики позволительно представлять чем-то вроде синусоиды: за коротким периодом кульминации следует длительный застой. Однако такая картина была бы неточной. Ведь "новая" логика, которая следует за периодом логического варварства, чаще всего не является простым продолжением старой: она большей частью имеет другие предпосылки и точки зрения, нуждается в другой технике и развивает ранее мало рассмотренные аспекты проблематики. Она есть отличающееся от предыдущего формообразование (Gestalt) логики.
Во временном измерении это имеет место и в западной, и (пусть с известными ограничениями) в индийской логике. В то же время это имеет место в пространственном измерении для отношений между обоими как целостностями; индийскую логику можно, пожалуй, постольку уподобить в Европе античной и схоластической, поскольку в ней не встречаются идеи исчисления, однако помимо этого нет почти никакого сходства. Мы имеем различные формообразования логики. Вряд ли можно вести речь о каком-то включении индийских достижений в схему западного развития.
Для истории логики в целом существенным, следовательно, представляются явления различных формообразований этой науки, лежащих пространственно и по времени вне друг друга.
| |
|
|
|---|
Из формообразований логики существенными, насколько мы можем определить, являются четыре:
1. Античное формообразование логики. Логические установления формулируются здесь чаще всего объектным языком, а семантика, хотя и присутствует, но остается неразвитой. Логические формулы состоят из слов повседневного языка с добавлением переменных. Однако этот повседневный язык, так сказать, упрощен тем, что слова в нем принципиально фигурируют только в некоторой семантической функции. Основанием этой логики является мышление, насколько оно выражается в естественном языке и принимаются синтаксические законы этого языка. Из него античные логики абстрагируют свои законы и правила.
2. Схоластическое формообразование логики. Схоластики сначала испытывали влияние античности и, поскольку они действовали только под таким влиянием, они всего лишь воспринимали и продолжали старое. Но с конца XII столетия они творят нечто совершенно новое. Эта их собственная логика почти сплошь формулируется метаязыком. Она подкрепляется остроумной и пространной семантикой и ею сопровождается. Формулы состоят из слов повседневного языки с очень немногими переменными или же совершенно без них; но это не приводит к сужению семантических функций, как в античности. Тем самым схоластическая логика есть грандиозная попытка постигнуть с помощью богато дифференцированных синтаксических правил и семантических функций формальные законы, выраженные в естественном (латинском) языке. Как и в античной логике, здесь также речь идет об абстракции из естественного языка.
3. Математичекое формообразование логики. Здесь мы имеем известный возврат к античности: вплоть до довольно позднего временного момента (примерно 1930 г.) математическая логика формулируется чисто объектным языком с обильным использованием переменных; употребляемые слова и знаки имеют строго ограниченные семантические функции; семантика остается совершенно вне внимания и в дальнейшем тоже она не играет, как в средневековье, определяющей роли, когда примерно с 1930 г. она была снова встроена (aufgebaut). Математическая логика приносит два значительных обновления: сначала использование искусственного языка; затем - что еще важнее - конструктивное строение логики. Это последнее означает, что система сначала выстраивается формально и только потом, по крайней мере в принципе, истолковывается.
Общими для всех трех западных формообразований логики являются пространный формализм и преимущественно экстенсиональная проработка логических законов.
4. Индийское формообразование логики. Оно отличается от западного в обоих только что названных отношениях. Индийская логика тоже приходит к установлению определенных формальных законов, однако формализм здесь развит мало и явно рассматривается как что-то побочное. В то же время по преимуществу она выстраивается интенсионально причем в такой мере, что индийские логики последнего периода знали, как без кванторов формулировать совершенно запутанные логико-именные (termlogische) предложения. Подобно античной и схоластической логике речь и здесь тоже идет об абстрактно происходящем.
Данное распределение являетя схематичным и упрощенным особенно в отношении античных и индийских логиков. Конкретнее, можно было бы задаться вопросом, действительно ли мегарико-стоическая логика принадлежит к тому же самому формообразованию, что и аристотелевская или, напротив, она есть что-то принципиально новое, скажем, из-за ее особого семантического образа действий.
Возможно, еще более основательным было бы разделение всей индийской логики на различные формообразования. Можно было бы, например, с полным правом принять, что буддийская логика отличается от строгой ньяя-традиции не только по философской подоплеке и не только в частностях, но и совершенно принципиально потому, что буддисты, в противоположность к ньяя-комментаторам, отстаивают экстенсиональную логико-высказывательную тенденцию. Можно было бы также не без оснований утверждать, что собственно навья-ньяя предлагает совершенно новый тип логики, который в одних учениях (например, в связи с перенимает буддийские воззрения, в других следует ньяя-традиции, а еще в других развивает новую проблематику и принимает некоторую новую точку зрения.
Однако разница между Аристотелем и мегарско-стоической школой слишком малозначительна, чтобы позволительно было говорить здесь о двух различных формообразованиях логики. Что же касается индийской логики, то наше знание ее настолько несовершенно, что было бы поспешно делать наброски отличий и характеристики ее различных формообразований.
Следующая проблема, которая входит сюда, есть проблема так называемой "классической" логики. Не было бы ничего невозможного воспринимать ее как особое формообразование логики, ведь, с одной стороны, она состоит из обрывков схоластической логики (так, она принимает мнемотехнические выражения Barbara, Celarent и т.д.); с другой строны, эти обрывки истолковываются совершенно несхоластически, по способу, скорее подобному античному, чем схоластическому. И все же содержание этой логики настолько скудное, число обременяющих ее грубых нарушений так велико, творческая сила так исключительно слаба, что вряд ли допустимо воспринимать ее, декадентскую, какой она является, в качестве особого формообразования и тем самым сопоставлять с античной логикой, схоластической, математической и индийской.
| |
|
|
|---|
Выше было сказано, что каждое новое формообразование логики включает в себя постановку новых логических проблем. Примеры этого отыскать лекго: скажем, в схоластике грандиозные семиотические исследования, которые направлены на proprietates terminorum, затем анализ высказываний, которые содержат временные переменные, исследования кванторов и т.д.; в математической логике проблема многократной квантификации, знаков, логических антиномий и тому подобное. Что при этом образуются совершенно различные системы формальных логик, является очевидным. Конечно, подчас это совершается в рамках некоторого единного формообразования логики, в котором мы теофрастовскую модальную логику обозначаем как отличающуюся от таковой у Аристотеля. Множество стоящих рядом друг с другом формально-логических систем стало особенно великим со времени Principia Mathematica.
Здесь могло бы возникнуть впечатление, будто история логики демонстрирует нам релятивизм логических учений, что мы видим в этой истории возникновение различных логик. Однако мы говорили не о различных логиках, а о различных формообразованиях одной логики. Этот способ выражения выбран уже по спекулятивным основаниям, а именно потому, что множественность логических систем еще не доказывает логический релятивизм. Но, сверх этого, имеется еще и эмпирическое основание говорить об одной логике: что демонстрирует нам история, не есть один лишь наплыв новых проблем и законов, но также - и это, вероятно, чаще всего бросается в глаза - постоянное возвращение той же самой логической проблематики.
В качестве подтверждения этому могут послужить следующие примеры:
1. Проблема импликации. Поставленная мегариками и стоиками, она воспринимается схоластиками и затем математическими логиками. То, что обсуждается в Индии под названием , находится с ней, как представляется, в тесной связи. Еще примечательнее, может быть, то, что в различные периоды совершенно независимо приходят к одним и тем же результатам; так, материальная импликация определяется в точности одинаковым способом через истинностные значения у Филона, Берли и Пирса. Другое определение сначала также встречается у мегариков, снова - в качестве главного определения импликации - у схоластиков, наконец, снова вводится Льюисом (1918 г.).
2. Второй пример дают семантические антиномии. Поставленные еще во времена Аристотеля и истолкованные у стоиков, эти проблемы снова обнаруживаются у схоластиков и становятся главной темой в математической логике. И здесь также имеется повторное открытие тех же самых решений, например, Расселом встречающегося уже у Павла Венецианского принципа порочного круга (vicious-circle-principle).
3. Третья группа проблем, общих для всей западной логики, связана с вопросами модальной логики. Поставленные Аристотелем, эти вопросы были подробно истолкованы схоластиками и стали опять животрепещущими у математических логиков.
4. Следует указать еще на анализ кванторов: те, которые дали нам Альберт Саксонский и Пирс, возникли из одного и того же подхода к проблеме и в точности параллельны.
5. Подобные совпадения можно указать и между индийской логикой и западной. Недавно Д.Ингальс открыл большой ряд общих проблем и решений в обоих регионах. Бросается в глаза в первую очередь тот факт, что индийская логика развиваясь при совершенно иных условиях, чем западная, и совершенно независимо от нее, в конце концов нашла в точности схоластический силлогизм и сделала центральной проблемой вопрос о "необходимой связи".
Можно было бы привлечь еще и дальнейшие примеры с этой связью; дело выглядит так, будто история формальной логики состоит из множества основных проблем, которые, вопреки всем различиям точек зрения, выступали все снова и снова и - что еще важнее - разрешаются все снова и снова сходным образом.
Вероятно не так легко точно выразить, но каждому читателю, который сам является логиком, видимо, непосредственно ясна общность духа; мы имеем в виду интерес к определенным вопросам и манеру и способ их обсуждать при всех исследованиях в таких областях, которые мы помещаем в различные формообразования формальной логики. Почитайте только друг за другом тексты. Не может быть сомнения в том, что в них выражается один и тот же образ действий и один и тот же дух.
| |
|
|
|---|
С вопросом о единстве логики тесно связана проблема ее прогресса. Достоверно здесь одно: то, что эту проблему надлежит решать не a priori через слепую веру в постоянное совершенствование человеческого знания, а только на основе подробных отдельных эмпирических исследований. Существует ли в истории логики прогресс, мы можем узнать только из истории, но не через философскую догму.
Однако с одними лишь сегодняшними историческими знаниями проблему решить нелегко. Некоторые из вопросов, которые она содержит, кажется, могут надежно разрешиться, а для ответа на другие у нас пока еще отсутствуют предпосылки.
С уверенностью допустимо лишь принять следующее:
1. История логики, как уже отмечено, не обнаруживает никакого линейного восходящего развития. Если, следовательно, в ней имеется прогресс, то, во-первых, он может состояться или внутри определенных периодов и формообразований логики, или, во-вторых, еще и так, что позднейшие формообразования логики в качестве уходящих вперед должны рассматриваться как более высокие.
2. Следует отчетливее видеть прогресс внутри отдельных периодов и формообразований логики. Лучше всего мы можем установить его в индийской логике, а также в схоластической и математической. При этом каждый из этих отдельных периодов доставляет нам надежный критерий прогресса: каждый из них имеет свои существенные проблемы, и через сравнение формулировок и решений у различных логиков отдельных периодов легко усмотреть, что более поздние ставят вопросы острее, применяют лучшие методы их разрешения, знают больше законов и правил.
3. Рассматривая историю логики как целое, можно также с уверенностью установить определенный прогресс. Он состоит в том, что в позднейших формообразованиях логики мы находим новые проблемы. Так, например, значительно расширенная по сравнению с античностью семиотическая проблематика схоластиков отчасти является совершенно новой и вместе с тем усовершенствованной; логические антиномии (в противоположность к семантическим) у математических логиков являются новыми; также и проблема определения кванторов у Альберта Саксонского является новой. Это опять-таки всего лишь некоторые примеры среди многих возможных.
Напротив, при сегодняшнем состоянии знаний следующий вопрос, кажется, пока еще является неразрешимым: выглядит ли каждое позднейшее формообразование логики как целое выше в качестве ушедшего вперед?
На этот вопрос чересчур часто отвечают, взирая позитивно на математическую логику, причем преимущественно потому, что ее, с одной стороны, сопоставляют с непосредственно прогрессирующей "классической" логикой, с другой стороны, под воздействием массы законов и правил, которые в новом формообразовании установлены вычислительным путем.
Однако ни в коей мере не следует сравнивать "классическую" логику со всей старой логикой: она скорее представляет собой всего лишь декадентскую форму нашей науки, "мертвый период" ее развития. Конечно, исчисление полезный инструмент логики, но лишь настолько, насколько допускает новые подходы (Einsichten) к логическим связям. То, что такие подходы, - например, в логике отношений - достигнуты через него, не подлежит отрицанию. Удобство так же, как и острота этого инструмента, настолько велики, что ни один серьезный логик сегодня не сможет от него отказаться. Однако, что исчисление всюду позволяет математической логике превзойти все старые формообразования логики, мы не отважимся утверждать. Взгляните, к примеру, на двузначную логику высказываний: то существенно новое, что принесла в этой области Principia Mathematica, совершенно неубедительно в сравнении со схоластикой.
К этому добавляется еще и то, что мы недостаточно знаем ранние формообразования логики. Десятилетиями говорили о якобы великом изобретении де Моргана; однако потом Лукасевич показал, что его знаменитый закон принадлежит к числу основных в схоластике. Изобретение матрицы истинности приписывали Пирсу или Витгенштейну; сам же Пирс нашел ее, однако, у мегариков. Классическое фрегевское определение числа Д.Ингаллс открыл у Матхуранатха в Индии (XVII в.). И притом нам точно известно, что о схоластической логике и индийской мы, как уже сказано, знаем всего лишь обрывки, хотя в наличии имеются рукописи и даже - непрочитанные - отпечатанные произведения, и что мегарико-стоическая логика, за исключением некоторых скудных, переданных противниками фрагментов, утеряна.
При ответе на вопрос о прогрессирующем усовершенствовании логики во всей ее истории сплошь играет роль то обстоятельство, что имеются различные формообразования логики, причем ранние формообразования логики не являются простыми предвестниками сегодняшних, а, хотя и имеют отчасти те же самые проблемы или похожие, однако они истолковываются с некоторой другой точки зрения и другими методами. Поэтому логику, который сам вышколен в сегодняшнем формообразовании логики, очень трудно воспринимать другие формообразования. Иначе говоря, ему трудно найти критерий для сравнения. Он всегда будет склонен признавать ценным только то, что привычно в рамках его логики. Находясь под воздействием нашей техники, - которая ведь сама по себе не есть логика, - зная лишь поверхностно прошлые формообразования логики, руководствуясь в суждении некоторой особой точкой зрения, мы чрезвычайно подвержены опасности превратно понять и недооценить другие формообразования логики.
Уже при теперешнем состоянии изучения различий можно указать, что было в наличии в старых формообразованиях логики, а у нас теперь все же отсутствует. Одним примером является схоластическое учение о суппозиции, которое, очевидно, богаче по существенным достижениям и правилам всего, что доныне сотворила математическая семиотика. Другим, вероятно, является обсуждение импликации у мыслителей навья-ньяя. Можно привести и дальнейшие примеры.
Кроме того: Если логик читает непредвзято, скажем, определенные позднесхоластические тексты или даже некоторые стоические фрагменты, то он не может избавиться от впечатления, что их общий логический уровень, свобода движения в очень абстрактных мирах, точность формулировок, видимо, в наше время достигнуты, но во любом случае не превзойдены. Современный математический логик имеет, конечно, сильную опору в исчислении; но это самое исчисление слишком часто позволяет ему уклоняться от мыслительной работы, когда она была бы, может быть, как раз необходима. Скажем, то, что длительное время утверждалось математическими логиками в связи с проблемой пустых классов, является, видимо, бьющим в глаза примером такой опасности.
Эти соображения говорят против тезы о прогрессе логики в целом, т.е. от формообразования к формообразованию: дело выглядит так, будто мы не имеем достаточных оснований, чтобы ее сохранять. Но отсюда, однако, не следует, что другая теза, такая, которая утверждает чисто циклическое развитие формальной логики с постоянным возвращением тех же самых пиковых точек, была бы достаточно подкреплена.
Историк может только сказать: существует ли прогресс в истории логики как целом, мы не знаем.
Примечание переводчика: Утверждение об отсутствии твердой уверенности в прогрессивном восхождении науки, изучающей законы мышления, думается, надо объяснять тем, что автор чрезмерно увлекся задачей доказать, что логики прошлых эпох заслуживают намного более высокой оценки, чем до сих пор считалось. Сама по себе эта задача, можно сказать, уже решена благодаря Шольцу, Лукасевичу и самому Бохеньскому. Но можно ли согласиться с тем, что нет постепенного накопления достижений и на основе этого продвижения вверх? Уже одно то, что нынешняя наука стремится собрать и правильно взвесить все имеющиеся к настоящему времени результаты, воссоздать всеобщую картину исторического развития логической науки, есть новое, чего не было и не могло быть ни у схоластической, ни у индийской логики. Логические достижения прошлого не накапливались, а воспроизводились каждый раз заново только потому, что научные центры того времени, изучая одну и ту же реальность - мышление - имели очень мало контактов между собой и работали изолированно.
Вряд ли также оправдано называть декадентским период от Декарта до XIX в. Уже хотя бы потому, что здесь сложилась теория индуктивных умозаключений, не остается оснований считать этот отрезок истории логики бесплодным. Правда, исчисления, которые выглядят самым внушительным достижением этого периода, на самом деле, переводили на символический язык то, что отчасти было известно даже мегарикам, не говоря о других более поздних мыслителях. Однако и простой перевод открытых ранее законов на язык формул принес с собой радикальное обновление методов анализа высказываний. Формулы позволяют оперировать любым числом переменных, естественный же язык в этом отношении очень ограничен. И - самое главное - с появлением символического языка еще больше многообещающих обновлений просматривается в перспективе.
| |
|
|
|
