 04.03.2009 - Габриэль Марсель и христианский неосократизм1. Защита конкретного. 2. Асимметрия верования и верификации. 3. Проблема и метапроблема. 4. Быть и иметь. 5. Против культа морального абсурда Защита конкретного В предисловии к «Таинству бытия» (1951) Габриэль Марсель назвал свою философскую позицию неосократизмом. И в самом деле, неустанную борьбу против духа абстрактности можно считать константой его философии. Парижанин Марсель, подобно Сартру, известен и как философ, и как театральный критик и автор пьес. Театр для меня, говорил он, не что иное, как «инструмент исследования вне идеологических предпосылок, во-вторых, он еще и поправка на неизбежную фрагментарность любого философского синтеза... На земле и на небе есть много такого, что вашей философии и не снилось». Именно драматург поэтому может эффективно атаковать редуктивные методы. Как философа и драматурга Марселя интересует конкретный человек в определенной ситуации, об этом речь в «Метафизическом дневнике», опубликованном в том же 1927 г., когда увидела свет книга Хайдеггера «Бытие и время». Помимо уже упомянутых, известны также другие сочинения Марселя, как, например, «Бытие и обладание» (1935), «От отказа к призыву» (1939), «Homo viator» («Человек скитающийся») (1944), «Люди против человеческого» (1951), «Человек проблематический» (1955). Умер Марсель в 1973 г. в восьмидесятичетырехлетнем возрасте. Если попытаться интегрировать философское послание Марселя, то можно выделить в нем три основных момента. 1) защиту невоспроизводимой единичности сущего и таинства бытия от рационалистских претензий редуцировать реальность к опытной сфере посредством эмпирических методов, 2) признание фундаментальной необъективируемости телесного чувствования. «Я не могу включить мое внимание иначе как через мое тело, значит, оно в каком-то смысле для меня немыслимо», 3) теория онтологической тайны, согласно которой экзистенция подлинна лишь в меру участия в бытии, это говорит о присутствии элементов христианского опыта, закрепленного понятиями веры, надежды и любви. Недаром Пьетро Прини назвал позицию Марселя «методологией неверифицируемого», которая, тем не менее, способна указать верный путь к научно необъективируемым целям — личности (persona) и Богу. Асимметрия верования и верификации Рационалист, опираясь на идею, что лишь научная верификация дает достоверное знание, погружает веру в темный мир эмоций и субъективного произвола. «Верить или проверять» — такова дилемма, против которой восстает Марсель. «Объективный факт или внутреннее расположение... Всякий раз при столкновении с этой оппозицией возникает чувство, что нужно столкнуть гору». Между тем, это не антиномия, а скорее асимметрия веры и верификации. Верификация исключает все то, что, хотя и неверифицируемо (как Бог и личность), может стать предметом «второй рефлексии», которая, не будучи научной, все же представляет собой вполне рациональный процесс. Науке недоступен Бог как предмет веры. Верующему ни к чему обосновывающие доказательства Божественного существования. В этом смысле Бог неверифицируем, поскольку вне резонов, выше каузальных связей. Как субъект веры, как невоспроизводимый индивид в незаместимой ситуации человек выходит за рамки научного дискурса. Научная теория может быть верифицирована Иваном, Петром, Иосифом, но при этом для научного контроля важен не Иван со своей индивидуальностью, не исключительная экзистенция утверждающего нечто Петра, а важно, чтобы в повторяемости теории были согласны все. Именно это противопоказано вере: перед Богом мое Я никем и ничем не заместимо, мой выбор — всегда только мой. Рыцарь веры, сказал как-то Кьеркегор, не тот, кто во всем и для всех, а тот, кто ответствует за себя в абсолютной изоляции. Субъект веры — не мышление вообще, вторит Кьеркегору Марсель, а существо конкретное. Но не только субъект и объект веры по ту сторону верификации, и факт и религиозную историю нельзя упрятать в клетку каузальных связей. Мир, увиденный глазами верующего, радикально иной, чем прочитанный в грамматике науки. В мире науки царствуют нескончаемые счета и отчеты, мир веры — мир радикатьной метафизической случайности. Для глубоко религиозного человека ничто не завоевано насовсем, все под вопросом. Нет науки о Провидении — так непрямым образом можно определить надежду. Проблема и метапроблема В основе асимметрии верификации и веры Марсель усматривает различие между проблемой и метапроблемой. Традиционная философия трактовала проблему бытия, как если бы она была проблемой среди проблем, «забыв» об ее уникально неповторимом характере. Так она оказалась среди псевдопроблем. Но дело, полагает Марсель, совсем в другом. Если, скажем, речь идет о проблеме физической, химической, биологической, то мы находим себя перед неким непознанным х, найти который предстоит, оттолкнувшись от известных данных (а, б, в). Упрощая, можно сказать, что научная проблема решается стандартной формулой алгебраического вида: а • х = в. Когда мы ставим проблему бытия, т. е. проблему смысла реальности и нас самих, то все анонимные данные испаряются, все становится проблематичным: реальность, другие и я, вопрошающий себя. Но проблема, состоящая из неизвестных, в конце концов испаряется как проблема. Не зря Хайдеггер заметил, что метафизический вопрос возвращается к самому вопрошающему, ставя в центр человека, задающего вопрос. Вслед за Хайдеггером, Марсель усматриваег в самой рефлексии по поводу онтологической проблемы развертывающуюся пропасть. «Я, вопрошающий себя о бытии, изначально не ведаю, есть ли я вообще, ни тем более что я есть... так проблема бытия растекается, углубляясь в субъект, задающий вопрос. Тем самым он отрицает себя как проблема, переплавляясь в тайну». Поэтому проблема бытия на самом деле — метапроблема. Она дает понять, что помимо проблем, которые мы решаем, есть некая тайна, охватывающая нас. «Проблема есть то, что мы встречаем как шлагбаум поперек дороги. Она — передо мной. В таинстве, напротив, есть нечто, что меня забирает, суть проблемы в том, что не все находимо как предстоящее». Онтологическое таинственно, уверен Марсель, даже если философы, заземляя, перевели онтологическую мистерию в ранг проблемы. Ну а если все так, то конкретные решения онтологической тайны следует искать не в сфере логического, а скорее в стихии духовных ценностей — верности, надежде, любви. Подлинная верность предполагает абсолютную Личность, которая творит и взывает к личной ответственности быть верным и не изменять. Аналогично подлинная надежда не ищет, как бы уклониться, за ней стоит воля, ориентированная на бесконечность. Для абсолютной надежды существенно важно, что, разочарованная в плане земных ожиданий, она попадает туда, где не может быть разочарований. Так надеется больной, когда он понимает, что не все пропадает вместе с надеждой на выздоровление. Надежда убедительна как «оружие безоружных» или даже как противооружие, действенность ее проявляется таинственным образом. С другой стороны, подчеркивает Марсель, именно в любви соединяются надежда и верность. Надеются, пока любят. «Я верю в тебя ради нас» — такова формула надежды. Нельзя, любя власть, познать тайну Бога аргументами. Однако в нашей власти проанализировать способы возможного участия в Божественном таинстве, и это участие — через верность, надежду, любовь. Наконец, единственный способ говорить о Боге — это обратиться к нему: не доказательство, а молитва может быть услышана. Быть и иметь Чтобы вновь открыть саму себя, а в себе таинство бытия, личность не может не перевернуть всю иерархию современного мира, замкнутую между категориями «быть» и «иметь». Метафизика собственности («иметь») придает значение только предметному миру, тому, что присваивается с нарастающим аппетитом. Возникновение и разрастание такого типа поведения не чужды менталитету объективирующего рационализма в векторе техницизма, для которого мир — сфера эксплуатации или полусонный раб. Собственник пытается любой ценой сохранить и увеличить то, что имеет. Подчиненный, в свою очередь, обречен на истощение, а потому только и норовит сбежать, оставляя вечно озабоченным своего хозяина. «Обладание» как таковое тщится истребить то, чем первоначально мы обладали, абсорбируя и сам субъект собственности. «Кажется, что это становится сущностью моего инструментального тела — подчинить мое Я, им обладающее». Реальность под знаком категории «иметь» ухе не жизнь, не тайна; радость творчества поглощается бездной предметов, втягивающей всякого, кто хочет ими обладать. В театральной пьесе «Разбитый мир» Марсель говорит устами Кристины: «Нет ли у тебя впечатления от жизни, если это можно назвать жизнью, что мир разбит вдребезги? Да, разбит, как сломанные часы... Подносишь к уху, не слышишь ничего... Человеческий мир, должно быть, имел когда-то сердце, которое, похоже, уже не бьется». Миру отчуждения и озабоченности научная «объективность» дает логическую транскрипцию. В ней ясно показан способ поведения холодного зрителя, «объективный» взгляд, следовательно, расчленяет мир как предмет собственности, результатом чего не может не быть отчаяние. «Структура нашего мира такова, — пишет Марсель, — что абсолютное отчаяние более чем возможно». Осмысляя трагедию алчности, метафизика делает нас более чувствительными к состоянию бытия. Против культа морального абсурда Внимание к конкретному и неприятие абстракций дают основание назвать Марселя врагом конформистов. Даже когда он не был христианином, он был убежден в том, что, пока христианство сохраняет искренность с самим собой, оно остается подлинным миротворцем. «Я всегда с недоверием относился к правым христианам, — писал философ, — ибо они рискуют извратить христианское послание в левацком духе, но конформизм левых христиан опасен своей претензией на мировое господство. Разумеется, конформизм левых не оправдывает жестокости правых, а непримиримость левых не узаконивает попустительства клерикальным властям». Марсель возражает Симоне Бовуар, полагавшей, что преступления против собственности и личности куда простительнее, чем политические преступления. Последние неискупимы, ибо смертный грех — покушаться на смысл истории. Такое признание, по мнению Марселя, обнажает суть догматической философии истории, согласно которой или ты в общей упряжке, или ею раздавлен. Если политическое преступление — смертный грех и разум не должен противиться смыслу истории, то предполагается, что последний известен как всеми познанный. К старой, достаточно странной максиме: «Предполагается, что никто не пренебрегает законом», — мы должны присовокупить еще одну, не менее странную: «Предусматривается, что никто не должен игнорировать смысл истории». Неподчинение тем, кто мнит себя хранителем смысла истории, — неискупимый грех, а уголовники показаны некоторыми романистами-экзистенциалистами в качестве весьма обаятельных персонажей. Время разыгрывает перед нами жуткий спектакль морального абсурда и нашего сживания с ним. «Но именно в силу этого оживания, — предупреждает Марсель, — мы обязаны заявить без тени колебаний, что культ морального абсурда стремительно перерастает в культ позитивно переодетого порока». Опубликовано на сайте: http://intencia.ru Прямая ссылка: http://intencia.ru/index.php?name=Pages&op=view&id=660 |